Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
— А я думал, что мы сможем ехать дальше, — сказал Георгицэ. — Теперь придется искать ночлег.
— Поищем и найдем, — спокойно заметила женщина. — А мне все думается, скоро распогодится. Разве не знаешь, что теперь бабка Докия стряхивает снег со своих овчинок и потом выставляет их на солнце?
— Какая еще Докия? — спросил сердитый голос. Из снежной завирухи возник и вошел под навес человек в длинном тулупе мехом наружу. Черной костистой рукой он сорвал с головы кэчулу и стряхнул с нее воду. Перед ними стоял седой старец с насупленными бровями. Оглядевшись, шумно выдохнул, и женщина тут же догадалась, что он под хмельком. — Какая Докия? — опять спросил он сердито и резко выпрямился.
— Бабка Докия[42], — ответил с ухмылкой Георгицэ.
— Да которая из них? Та что на горе или моя?
Тут вмешалась Витория:
— Не прогневайся, дед. Мы твою бабку не видали, знать ее не знаем.
— А ее Докией звать.
— Дай ей бог здоровья.
— Дай бог. А вы что тут делаете? Пришли сюда, да еще с конями, и будто так и надо. Это что же такое? Не спросились у меня, не кликнули мою бабку.
— Не сердись. Сейчас уедем. Мы люди проезжие.
— Эге, так дело не пойдет, милая. Едешь из Таркэу в Дорну, а кони у тебя не в порядке. Нет, придется посердиться. Надо было в дверь постучать, попросить мою бабку, чтобы в дом пустила. Чтобы отперла конюшню и подбросила сенца твоим лошадкам. А вы бы занесли в хату поклажу и отдохнули. Кусок сухого хлеба и стакан воды у меня еще найдется. Чего другого — нету, а все равно срамить меня — стоять тут под моей стеной — не след. И коней надо заново подковать. Я кузнец и коваль, а ковать смогу только завтра утром. Сегодня день воскресный. Я и в храме побывал. А потом заглянул в корчму. Где же старая? Эй, бабка Докия!
Он принялся стучать в дверь.
— Уж посерчаю! Что со мной поделаешь!
На пороге показалась бабка Докия — в катринце и вышитой рубашке.
— Ты что стучишь, старый?
— Чтоб ты открыла.
— Да разве дверь эта когда запиралась? Толкни ее и входи. А с тобой, — я вижу, — новые люди.
— Новые. А ты что, против?
— Отчего же против! Да я от сердца приглашаю их в дом, пусть отдохнут.
— Утречком подкую коней.
— Подкуешь, а то как же. А теперь пусти людей в дом. Не держи их на улице. Отомкни ворота и введи коней в конюшню. А покуда ты внесешь в дом поклажу, я и мамалыгу на огонь поставлю.
— Так я и сделаю. Только все равно сержусь.
Витория встала перед ним и сказала приятным голосом:
— А как величать тебя, дед?
— Прикопом.
— Дед Прикоп, хоть ты и грозен, а я все же скажу, что бабка твоя в молодости больно хороша была.
— Была, верно! А сколько зла совершила? Оттого и хожу я до сей поры сердитый и злость моя не пройдет. Слова не смейте мне поперек вымолвить. Сидите, ешьте и пейте со мной и со старухой. А утром подкую лошадей.
И почему Витории пришло в голову, пока они расставляли в горнице поклажу у печки, попытать кузнеца кое о чем?
Старик скинул тулуп и гостей заставил снять теплую одежду. Усадив их на низкие стульчики у очага, налил водки в зеленые стопки. И тут гостья спросила:
— Дед Прикоп, а тебе не приходилось подковывать коней из наших мест?
— Приходилось.
— А не останавливался у твоей кузницы прошлой осенью человек на вороном коне со звездочкой на лбу?
— Как же, останавливался.
— И ты помнишь, как он был одет?
— Помню. Мышастая кэчула. Черный в клиньях смушковый кожушок до колен, ботфорты.
— То был мой муж, дед Прикоп.
— Хм, — произнес старик. — Коли то был твой муж, так я прямо скажу — видный он молодец. Одно не понравилось мне: в дорогу пустился на ночь глядя. Мне бы охота посидеть с ним за рюмочкой, вот как с вами. Я с местными жителями не пью, а вот с проезжими люблю: маются в дороге, забот полон рот, тут рюмочка горячительного да доброе слово — в самый раз! А он — нет, приспичило ему ехать ночью: любит, мол, дорогу при ясном месяце. А что до разбойников, так он-де их не боится. У него в кобурах заряженные пистолеты. Так и уехал, а отъехав, скуки ради, заиграл на зеленом листе.
— Это он, истинно он, — шепнула горянка и, прежде чем поднести рюмку к губам, обронила на пол каплю вина.
X
Удивительный народ — жители лесного нагорья! Непоседливые, переменчивые, словно вода, словно погода. Терпеливые в беде и в зимнее ненастье, беспечные в радостях и в летнюю жару, они превыше всего ставят любовь, застолье да стародавний дедовский обычай. Чужих, равнинных людей чураются, таятся в логове своем, словно звери лесные, однако сердце у них — что ясное солнышко: ласковое, песенное, полное дружелюбия. Таким был и Некифор Липан, сгинувший невесть где. Таким был и дед Прикоп да и многие другие, повстречавшиеся на пути Витории.
В Борке они угодили на крестины. Заметив их, выбежали на дорогу люди, схватили коней под уздцы, завернули во двор. Охмелевшим хозяевам непременно хотелось угостить путников, накормить их. Пришлось покориться. Витория спешилась, зашла к роженице, сунула подарок — кулек с кусочками сахара — под подушку, а новорожденному христианину — бумажку в двадцать леев на лобик. Подняв стакан с вином, поклонилась крестным, приложилась к руке священника и тут же поведала всем, кто только хотел ее слушать, какое у нее хлопотное дело, — в Дорне долг, который ей давно не удается получить. Последние деньги израсходовала, чтобы зимней порой пробиться в Дорну. А теперь неизвестно, доведется ли хотя бы до Броштень доехать. Там, правда, живут знакомые, у них она, может быть, займет немного денег, чтобы добраться до нужного места.
А священник не переставал дивиться людской черствости.
— Язык не поворачивается такое сказать, да что поделаешь. Как не признать, что и среди нас, горцев, немало корыстолюбцев: просят взаймы, забирают кровное, а потом поминай как звали. Все одно что волки жадные, — вздыхал святой отец. — Богом прокляты, вот и грабят людей — когда бескровно, лукавством да обманом, когда и на большой дороге, орудуя топорами и губя невинные души. Уж такие они — люди гор, — смеялся священник. — Одни, как мы, охочи до услад и песен —
